Самим выбором псевдонима Герд, что по-удмуртски обозначает узел, единство, завязь, удмуртский поэт Кузьма Павлович Чайников как бы подчеркнул свое предназначение быть собирателем культурных сил своего народа, организатором литературного дела и первым национальным поэтом. Всей своей жизнью и творчеством, общественно-практической деятельностью он оказал влияние на все стороны литературного движения Удмуртии. Сразу после Великого Октября с присущим ему темпераментом К. Герд ринулся в литературно-общественную жизнь, положил начало многим культурным событиям, проторил пути новым поколениям удмуртских писателей.

О Кузебае Герде написано немало. Сложилось уже такое комплексное направление науки, как гердоведение, рассматривающее его литературное творчество, научную, педагогическую и общественно-политическую деятельность. Начинает обозначаться и история гердоведения.

Данная статья является продолжением таких работ, как «Герд и гердоведение (ЗО–50‑е годы)» А. Г. Шкляева, «К вопросу об изучении творчества Кузебая Герда» Н. П. Кралиной и «Современное литературоведение и критика о Кузебае Герде» автора данных строк, опубликованных в сборнике статей «Кузебай Герд и удмуртская культура»{1}, выпущенном на основе материалов научно-практической конференции 1988 года, посвященной 90‑летию со дня рождения выдающегося удмуртского поэта.

Различные высказывания о Кузебае Герде

В 1924–1925 гг. К. Герд в газете — «Гудыри» («Гром») друг за другом публикует свои басни, стихотворные фельетоны и памфлеты. Жанры сатиры не характерны для творчества К. Герда в целом, но события тех лет на общественно-политической арене Удмуртии, остро переживаемые поэтом, вероятно, заставляют его браться за Ювеналов бич. К. Герд как бы спешит высказаться и наряду с формами народных четверостиший и частушек использует мотивы и жанры литературной сатиры. Наиболее значительные из сатирических произведений поэта «Воз», «Лестница» («Пагза»), «Свинья» («Парсь») имеют русские источники, точнее, одноименные басни И. Крылова, А. Измайлова и А. Луначарского. В первом случае К. Герд сам называет источник, обозначая жанр как «басня Крылова», во втором случае К. Герд делает ремарку «по Кантемиру», в третьем, поскольку басня оказалась слишком далекой от первоисточника, поэт, кажется, не считает необходимым делать на него ссылку, тем более что труднодоступная басня А. Луначарского могла быть услышана только из уст самого наркома просвещения (известно, что К. Герд слушал лекции А. Луначарского) и воспринята лишь в общих очертаниях. Что же стояло за следующими друг за другом сатирическими произведениями К. Герда? Какие творческие поиски привели поэта к названным литературным источникам?

…14 января 1998 г. в Государственном театре оперы и балета Удмуртской Республики состоялся торжественный вечер, посвященный 100‑летию К. Герда.

15–16 января под знаком Герда прошла научно-практическая конференция «Механизмы реализации концепции государственной национальной политики Российской Федерации: региональный опыт».

На торжественном вечере присутствовали и приняли участие в работе конференции министр по делам национальностей и федеральных отношений РФ В. А. Михайлов, Председатель Госсовета УР А. А. Волков, Председатель Правительства УР П. Н. Вершинин, президент ассоциации «Удмурт кенеш» В. К. Тубылов.

Прошли те времена, когда имя Герда использовалось для политических спекуляций, когда опасно было произносить его имя, когда замалчивались его произведения, когда еще шли споры, что у Герда принимать или не принимать.

Кузебай Герд был официально реабилитирован в 1958 году, и вскоре после этого в литературных и партийных кругах стали говорить, что он будто бы реабилитирован как гражданин, но не как поэт. Эта формула трактовалась по-разному. Одни это понимали так, что еще надо разобраться, в чем К. Герд наш, а в чем не наш (предполагалось, что Герд в своих общественно-политических взглядах и творчестве не всегда придерживался коммунистически-партийной позиции, и потому, считалось, ошибался). Другие эту формулу повторяли в том смысле, что Герд будет полностью реабилитированным лишь тогда, когда будут изданы все его произведения и воплощены в жизнь его замыслы. В этом самом широком смысле слова выходит, что реабилитация Герда до сих пор продолжается.

После XX съезда КПСС благодаря исследованиям ученых история удмуртской литературы представляется нам во все более полном объеме, и на ее фоне во весь рост встает фигура основоположника удмуртской поэзии, талантливого этнографа, фольклориста и общественного деятеля К. Герда. Причем личность и творчество Герда таковы, что чем больше о нем пишут, тем больше проблем открывается перед нами. Очевидно, что в нашем литературоведении обозначается целый раздел, который по аналогии с разделами литературоведения других автономных республик (куратоведение, чавайноведение), можно бы назвать гердоведением. Тем более что уже внутри этого раздела намечается специализация: национальное и интернациональное в творчестве Герда; лирическая система Герда; Герд и фольклористика; Герд и театр; Герд и педагогика; Герд и журналистика; Герд и литература народов СССР; Герд и этнография; Герд и краеведение и т. д. Разносторонность интересов и таланта Герда дают возможность подключаться к исследованиям его жизни и творчества самым разным ученым. Предстоит розыск новых материалов и документов, издание сборников и собрания сочинений, большая текстологическая работа. Вместе с тем мы еще до сих пор сталкиваемся с мнением, что не слишком ли много мы занимаемся Гердом, что с ним будто бы еще не все ясно. Очень мало сделано пока для изучения и пропаганды самого творчества Герда и увековечения его памяти. Нет-нет да и дают о себе знать те вульгарно-социологические истолкования творчества поэта, которые были присущи 20–50‑м годам. В 30–50‑е годы, после его ареста и до его реабилитации, не было возможности заниматься Гердом, и те, кто писал об истории литературы, обходился или умолчанием¹, или дежурными обвинениями в адрес какого-то буржуазно-националистического течения, якобы возглавлявшегося Гердом², или грозными обличениями, рассчитанными на освидетельствование политической благонамеренности самого пишущего³.

У многих народов есть такие писатели, которые стояли у истоков литературы и были одновременно просветителями, организаторами литературного дела, общественными деятелями. У татар — это Г. Тукай, у коми — И. Куратов, у башкир — М. Гафури, у марийцев — С. Чавайн, у чувашей — К. Иванов, у мордовского народа — С. Дорофеев. В удмуртской литературе таким поэтом был Кузебай Герд.

На разных исторических этапах творчество К. Герда воспринималось по-разному. В начале 30‑х годов критика делила его творческий путь на два периода: ранний и поздний, оценивая ранний период как взлет, поздний — несправедливо — как упадок. В последующие годы Герд замалчивался критикой или оценивался как сторонник «искусства для искусства». После XX съезда КПСС имя К. Герда в литературе было восстановлено; на удмуртском языке были изданы сборники «Стихотворения и поэмы», «Дорогой друг…», «Летят журавли», на русском — «Лирика» — и другие. В поле зрения критики оказались его стихи, проза, литературно-критические статьи; фольклористы обратили внимание на экспедиционные материалы и труды К. Герда но устному народному творчеству.

К. Герд с большой художественной силой отразил путь удмуртского крестьянства в революцию, его мечты и надежды, сомнения и колебания, революционную волю и борьбу. Одним из первых среди удмуртских писателей он призывал народ к свету, знаниям, воспел Великую Октябрьскую революцию и нового человека.

Многие удмуртские писатели, подобно русским писателям начала ХХ века, брали себе псевдонимы. Но в отличие от своих собратьев в новых именах они подчеркивали не столько свое социальное положение (Горький, Бедный, Скиталец и др.), сколько свою национальную или национально-родовую принадлежность. С этой целью они заменяли свои полученные при крещении русские фамилии на удмуртские имена, в качестве которых могли выступать этнонимы, топонимы, названия родов, божеств, деревьев, цветов и т.д. или просто обозначали себя как сын такого-то отца наподобие Шандор Петефи – Сандыр Петырпи {букв.: Александр сын Петра};

История удмуртской национальной периодики еще не изучена сколь-либо полно даже на описательном уровне. Притом самыми «белыми» пятнами, как это часто бывает, остаются истоки. Нередко у газет не сохраняются даже первые номера, и начало издания устанавливается условно. «…Второй номер в первом году издания вышел 10 сентября, третий номер – 27 сентября. Промежуток между этими номерами 17 дней. Когда же отпечатан первый номер? В последних числах августа или первых числах сентября 1931 г.?»¹,— задается, например, вопросом автор статьи о выходившей на удмуртском языке газете «Ударник». О разночтениях и необходимости более точных сведений по истории организаций газет пишет также в своей монографии И. М. Рябов, помещая в своей книге для сравнения сохранившуюся таблицу 1939 года и список газет, составленный уже в 1970‑е годы ветераном журналистики К. Н. Дзюиной².

Постановка проблемы «мифология и литература» в узком и строгом смысле, казалось бы, справедлива лишь по отношению к устной словесности. Но если мифологию понимать широко, то окажется, что письменная литература не менее мифологична, чем дописьменная. Во-первых, каждая национальная литература уже мифологична настолько, насколько вообще язык отражает мифологию. Во-вторых, всякая литература, уходя от старых мифов, творит свои новые мифы. Тем не менее, обычно мы говорим о мифологичности только той литературы, которая еще близко находится к своей дописьменной стадии развития, и в ее авторских концепциях еще обнаруживаются далекие от современной науки представления. Устная литература, которую составляют в основном фольклорные тексты, в этом смысле насквозь мифологична, а новая не только свободна от старых мифов, но и полемична с ними и резко отталкивается от них. В наших рассказах, писал М. Петров в 1928 году, дистанцируясь от так называемой тогда «старой» литературы, не пишется о рогатых шайтанах, вожо и прочих несусветных героях. Впрочем, даже самые ранние произведения светской удмуртской литературы уже написаны если не в полемике с мифами, то в отталкивании от них. Даже этнограф-путешественник, автор первых оригинальных литературных произведений Г. Е. Верещагин, например, оказываясь свидетелем ритуальных жертвоприношений, обрядов, связанных с окончанием пахоты или осенних полевых работ и т.д., записывая устные рассказы в жанрах легенд, быличек и т. д., как правило, не разделяет религиозно-мифологических представления своих информаторов. Описывая действия, основанные на верованиях и суевериях, он, конечно, не отметает их просто как ненужные смешные и дикие, наоборот, видит в них определенную систему, сопровождающую и даже обеспечивающую тихую и размеренную жизнь удмуртов, но в то же время смотрит на этот мир уже отстраненно, как на мир языческий и «вотский». Сам он автор – православный христианин, и не совсем вроде бы и вотяк. Уже то, что сама мифология становится объектом рассмотрения, говорит о демифилогизации сознания одного из первых удмуртских литераторов.

Романтизм как известное психологическое явление характеризуется чувством внутренней неудовлетворенности, сознанием разлада между реальной действительностью и воображаемым идеалом, ощущением противоречия душевных стремлений и их результатов, смутными порывами к иной, лучшей жизни. Романтизм — явление универсальное, возникающее при наличии известных условий во все времена у всякого человека. Романтики были и в древнем мире, и в средние века, и в новое время. В конце XVIII и начале XIX века Европа пережила эпоху сильнейшего¹ увлечения романтизмом. Совсем недавно, в конце XIX и начале XX века, в Европе опять наблюдалось заметное повышение романтических настроений. Различные искания новых течений в искусстве: символизм, декаденство, модернизм и мистическое направление в литературе — все это было явными признаками усиления романтизма.

В 1929 г. в Ленинграде вышел так называемый «Сборник ЛОИКФУН» — научное издание Ленинградского общества по изучению культуры финно-угорских народов. Предполагалось, что это первый выпуск собрания трудов объединившихся в этом обществе ученых, и его редколлегия объявила о публикации во втором сборнике статьи известного в то время историка М. Г. Худякова «О романтизме народной поэзии и эпоса вотяков». Но первый сборник оказался последним, и статья осталась необнародованной. Лишь спустя три десятилетия ее рукопись была обнаружена в архиве, поступившем после реабилитации ученого из Петропольской крепости в отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Культура любого народа (и поэзия как ее составная часть) — сложная, внутренне неоднородная и исторически подвижная система, складывающаяся, в частности, в процессе взаимодействия «своего» и «чужого». С этой точки зрения русская поэзия Удмуртии представляет собой фрагмент, элемент русской поэзии, который живет как бы в двух измерениях. С одной стороны, русская поэзия Удмуртии с необходимостью воспроизводит свою «русскость», развиваясь по законам собственно русской литературы, а с другой — опять же с необходимостью вступая в диалог с удмуртской культурой и литературой, она втягивается в процессы, происходящие в них. Степень включенности в этот диалог была неодинаковой в разные периоды истории, да и смысл и результаты были различны.

Письменно зафиксированное словесное искусство удмуртского народа. Восходит своими истоками к первым письменным памятникам, к публикациям произведений устного народного творчества, а также переводам произведений русской классики, которые печатались в «азбуках», «букварях», «календарях», «книгах для чтения».

В условиях русификаторской политики царского самодержавия появление произведений на удмуртском языке было крайне затруднено. Первые удмуртские писатели, в том числе Г. Верещагин, И. Васильев, И. Михеев, И. Яковлев, Кедра Митрей, К. Герд, в дореволюционное. время писали в основном на русском языке.

Советская власть создала благоприятные условия для нормального функционирования удмуртской литературы: принимались меры по всеобучу детей и ликвидации безграмотности населения; нацинальная печать, книгоиздательство обеспечивали выпуск произведений на удмуртском языке. Партия и государство взяли литературу под свою опеку, но установили над ней жесткий контроль, предписывая ей свою идеологию.

Сюжет о «сундуке», в котором будто бы хранились рукописи и книги К. Герда, уже давно на слуху. Появились публикации, будто бы этот сундук откуда-то куда-то в начале 1950‑х годов на телеге перевозил Аркадий Клабуков. Слухам этим я никогда не верил. А. Н. Клабуков был уже пуганым человеком, и он, как огня, боялся всего, что касалось Герда, ибо сам он чудом избежал репрессии в 1930‑е годы: был объявлен «мелкобуржуазным писателем», как сын раскулаченного отца снят с работы в Удмуртском научно-исследовательском институте. Поэтому поспешил поменять даже своё знаменитое литературное имя Аркаш Багай на Аркадия Клабукова. Так или иначе, слух о сундуке был, а следы его исчезли.

Но вот года два назад сюжет с сундуком снова получил продолжение. Один из родственников Герда позвонил в Национальный краеведческий музей и сообщил, что «сундук Герда» с разными рукописями и письмами хранится у него, и готов передать в музей. Но многое, что связано с Гердом, всегда бывает окутано мистикой: то его видели в 1942 году в Ижевске при переводе из одной тюрьмы в другую, то вдруг появляется в Германии монография по лингвистике под фамилией Gerd Votjak. Одним словом, родственник, сообщивший о сундуке, вскоре перестал выходить на связь и отвечать на звонки, а сотрудница, с которой общался родственник Герда, Женя Сундукова, теперь теряется в догадках, что это было?